Нарративная теория и анализ дискурса

Джон Пир (Париж)

Нарративная теория и анализ дискурса

Аннотация: Важнейшая эволюция во французской нарратологии, произошедшая с момента заката структурализма 1960-1970 гг., связана с анализом дискурса. Обращаясь в большей степени к социальному измерению дискурса, нежели чем к структуре, специалисты по анализу дискурса рассматривает нарратив как один из прочих дискурсивных типов. Подчеркиваются три измерения дискурса, имеющие отношение к проблемам нарратива: категории текста и дискурса в том виде, в котором они изучаются лингвистикой текста, язык и речь в свете теории высказывания и отношения между текстом и контекстом. Изучается роль высказывания (Бенвенист), речевых жанров (Бахтин) и сцены высказывания (Мэнгено) для анализа нарратива.  

Ключевые слова: дискурс, лингвистика текста, жанры дискурса, высказывание

На смену структурной, или классической нарратологии, сформировавшейся во Франции в 1960-1970-х гг., пришла постклассическая нарратология, представляющая группу различных нарративных теорий, которая в последние тридцать лет достигла международных масштабов. Поскольку во франкоязычных странах нарратология активно эволюционировала и обновлялась в течение последних нескольких десятилетий, нельзя сказать, что она укладывается в узкую схему классической/постклассической стадии (см.: Patron 2018). Одним из наиболее ярких примеров может служить французский анализ дискурса (см.: Pier 2011, 2017).

Я бы хотел предложить читателям аспекты исследования, которые, на мой взгляд, заслуживают большего внимания со стороны специалистов в области нарративной теории. Анализ дискурса развивался в разных национальных и научных традициях, обогащаясь средствами различных научных дисциплин, особенно социальных наук, а затем ассимилируясь с ними. Как следует уже из названия, анализ дискурса не является заповедной зоной нарративной или теории литературы, но охватывает все сферы, в которых понятие дискурса в той или иной степени играет значимую роль. В целом, можно считать, что анализ дискурса подразумевает смещение акцента со структуры, как это было в структуралистских исследованиях, на дискурс в том виде, в каком он реализуется в социальном взаимодействии, включая прагматическое измерение различных видов коммуникации. Таким образом, присущий различным социальным парадигмам нарратив в конечном счете становится одной из дискурсивных форм.

Во французском анализе дискурса существуют три проблемные зоны, которые заслуживают внимания нарратологов. В первом случае, необходимо учитывать дихотомию текста и дискурса наряду с дихотомией истории/дискурса, главенствующей как в классической, так и в постклассической нарратологии. Второй случай касается пересмотра известной соссюровской оппозиции языка и речи (langue/parole). Наконец, третий случай затрагивает отношения между текстом и контекстом.

Но прежде, чем мы обратимся непосредственно к рассмотрению этих вопросов, я позволю себе вкратце напомнить историю развития дискурс-анализа во Франции. Первые исследования восходят к 1960-м гг., к эпохе структуралистского направления и зарождения структуралистской нарратологии. Разделяя критическое отношение к соссюровской структурной лингвистике, так называемой «пилотной науке» всех общественных дисциплин, французские исследователи дискурса не участвовали в постструктуралистском движении во главе с Р. Бартом, а сосредоточились на корпусном анализе политического дискурса. Главнейшая методологическая задача заключалась в концептуализации и моделировании лингвистических единиц, превышающих предложение. К слову сказать, этим занималась начиная с 1950-х гг. американская дистрибутивная лингвистика, которая так полностью и не ассимилировалась с французской структурной лингвистикой. В самом деле, французский анализ дискурса с момента своего появления ориентировался на три ветви, которые продолжают оставаться ведущими и поныне: это совокупность аналитических концептов и практик, исходящих из прагматики; лингвистическая теория высказывания и лингвистика текста. Несмотря на то что некоторые исследователи — такие, как Жан-Мишель Адам (см.: Pier 2011: 351-356), — с середины 1970-х гг. стали внедрять в нарратологию некоторые принципы и практики из области дискурс-анализа, в целом во Франции исследователи дискурса не интересовались вопросами нарративной и литературной теории. Только с 1990-х гг. ситуация меняется, в частности, благодаря работам Доминика Мэнгено, который продолжает работать как в области литературы, так и в сфере дискурсивного анализа. Хотя французские аналитики дискурса и опирались на структурную нарратологию, немногие из них впоследствии признали себя нарратологами. Важно не смешивать вклад Жерара Женетта в «дискурсивную нарратологию» (discourse narratology) и позиции специалистов по французскому дискурс-анализу. На самом деле аналитики дискурса редко обращаются к труду Женетта «Нарративный дискурс. Поиск метода», предпочитая его работы об интертекстуальности. Этим, в частности, объясняется, почему работы по французскому анализу дискурса остаются относительно неизвестными нарратологам, не владеющим французским языком.

В этом контексте упомянутые выше три вопроса могут быть рассмотрены более подробно.

Почему специалисты по дискурс-анализу отдали приоритет оппозиции текста и дискурса, а не истории/дискурса? Ситуацию можно объяснить тремя существенными причинами.

Первая заключается в том, что термин «история» (histoire) включает в себя только ограниченный набор типов вербальной или коммуникативной деятельности. Можно ли рассматривать логическое доказательство, военный приказ или инструкцию по установке программного обеспечения как историю? Очевидно, что существует множество дискурсивных форм, которые могут быть проанализированы в качестве историй либо исключительно в маргинальном качестве, либо не могут вовсе, хотя такие дискурсы и способны становиться составной частью нарративов.

Вторая причина, связанная с предпочтением оппозиции текста и дискурса, определяется концептуально-терминологическим характером. Еще Цветан Тодоров в статье «Литературные категории повествования» (1966) предложил терминологию, ставшую общим местом в классической и постклассической нарратологии. [В статье «Les catégories du récit littéraires » Ц. Тодоров впервые проводит разграничение категорий истории и дискурса в литературных нарративах. Прим. переводчика.] Сложность гипотезы Тодорова заключалась в том, что он смешивал принципы теории высказывания французской лингвистики (историю (histoire), характеризующуюся отсутствием говорящего, и дискурс (discours), где присутствие говорящего акцентировано) с нарративным содержанием и планом означающего; точно так же эта терминологическая пара замещала известную формалистскую дихотомию фабулы и сюжета. Если зайти еще дальше, англоязычная нарратология признала французские и русские понятия полными эквивалентами таких терминов, как story (история) и plot (сюжет), хотя на самом деле они имеют совсем другое значение. Это смешение терминов, вследствие которого histoire, фабула и story с одной стороны и discours, сюжет и plot с другой представляются практически однородной системой, уже было рассмотрено и проанализировано (см.: Pier 2003). Тем не менее, эта терминологическая неясность остается довольно распространенной в нарративных исследованиях.

Замена термина «история» термином «текст» не только является сугубо терминологической, но позволяет прояснить концептуальную путаницу. Заимствуя дихотомию истории/дискурса, нарратологи часто чувствовали необходимость «экспортировать» свои понятия и принципы на другие дисциплины, в которых, впрочем, нарратологические модели не возымели ожидаемого эффекта. Последствием можно считать распространение так называемого «пан-нарративизма», когда «история» и «дискурс» начинают обслуживать области, весьма далекие от концептуальных и методологических истоков. В одном из исследований, к примеру, утверждается, что оппозиция истории/дискурса может служить основой для междисциплинарных исследований в таких различных сферах, как феминистские исследования и международные отношения (Dawson 2017). Подобные допущения подводят меня к тому, чтобы полностью солидаризироваться с Джеймсом Феланом и примкнуть к его опасениям перед рисками «нарратологического империализма» (Phelan 2005).

Дистанцируясь от такой ситуации, французские аналитики дискурса предпочитают говорить о тексте и дискурсе. Это решение приводит к существенному пересмотру концептов и категорий. Действительно, для специалиста по дискурс-анализу текст раскладывается на текст-структуру (texte-structure) и текст-продукт (texte-produit). В лингвистике текста текст-структура затрагивает отношения, выходящие за пределы предложения, микролингвистическую когезию («текстура»), а также макролингвистическую когерентность («структура»). Эти отношения представлены в любом типе текста: как нарративном, так и анарративном, как вербальном, так и невербальном. Что касается текста-продукта (который необходимо отличать от текста-архива (texte-archive) — условно говоря, означающего), то он соответствует высказыванию (énoncé), то есть обозреваемому и описываемому эмпирическому следу дискурсивной активности, будь она письменной, устной или визуальной: прогноз погоды, политический дискурс, новость, фильм или даже невербальный фрагмент. Впрочем, текст-продукт не возникает ниоткуда; он является результатом процесса высказывания (énonciation), определяемого Эмилем Бенвенистом как «приведение языка в действие посредством индивидуального акта его использования» (Benveniste 1974 [1970]: 80) [Перевод В.П. Мурат. Цитируется по: Бенвенист Э. Общая лингвистика. Под ред. Ю. С. Степанова, М.: Прогресс, 1974, с. 312].

В свете подобной трактовки важно помнить, что процесс высказывания должен быть рассмотрен как со-высказывание, совместное высказывание, подразумевающее участие двух или более говорящих. Во французском языке, как и в других европейских языках, межличностное общение в дискурсе анализируется с опорой на такие лингвистические маркеры, как личные местоимения или дейктические выражения «здесь», «там», «сейчас», «тогда» и т.д. Вся французская школа лингистики высказывания была разработана с опорой на эти понятия.

Проблема высказывания тесным образом связана и с другой характеристикой языка, которая имела важнейшее значение для структурной нарратологии и продолжает оказывать влияние на современные исследования, особенно в своей вульгаризированной форме: речь о дихотомии языка и речи (langue vs. parole). Как подчеркивает Джеральд Принс, в структурной нарратологии эти понятия часто употребляются для того, чтобы описать «нарративный язык» в качестве «системы правил и норм, управляющих производством и пониманием частных нарративов», в то время, как частный нарратив рассматривается как «нарративная речь» (Prince 2003 [1987]: 70). Но достаточно вспомнить, что уже сама формулировка Соссюром понятий языка и речи вызывала вопросы и не раз становилась объектом многочисленных критических замечаний. Язык, объект лингвистических исследований, является абстрактной «системой знаков», кодом, управляемым правилами и условиями, внешними по отношению к индивиду, но присутствующими в сознании членов лингвистического сообщества. Речь, напротив, является материалом языка, и она соответствует индивидуальному и моментальному акту употребления; недаром ее еще иногда называют сообщением. Но именно по этой причине речь, не подчиняющаяся языковым правилам, не является объектом лингвистического изучения; поэтому когда Соссюр описывал предложение как синтагму (группу слов, упорядоченную синтагматическими и парадигматическими отношениями), он одновременно исключал ее из языка, или языковой системы, считая ее явлением речи.

Таким образом, между языком и речью наблюдается разрыв, побудивший многих лингвистов и теоретиков предложить свои уточнения. В этом контексте достаточно вспомнить, что Ролан Барт в знаменитом эссе «Введение в структурный анализ повествовательных текстов» путверждал отношение «гомологии» и даже «идентичности» между языком и литературой, утверждая, что «со структурной точки зрения всякий повестовательный текст строится по модели предложения, хотя и не может быть сведен к сумме предложений: любой рассказ [нарратив] — это большое предложение, а повествовательное предложение — это в известном смысле наметка небольшого рассказа [нарратива]» (Barthes 1966 : 4) [Перевод Г.К. Косикова. Цитируется по: Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. М.: Прогресс, 2000, с. 200]. Это отношение гомологии между нарративом и предложением, на основании которого Барт обращается к «транслингвистике» — лингвистике, оперирующей уровнями выше предложения — созвучно направлению исследования дискурса, однако остается недостаточным для анализа подобного рода. В самом деле, Барт не проводит различия между предложением (грамматической конструкцией) и высказыванием как результатом речевого акта. В 1970-1980-х гг. Исследователи неоднократно пытались снять эту амбивалентность, в частности, через обращение к порождающей грамматике Ноама Хомского и к понятиям компетенции и реализации вместо языка и речи, с тем, чтобы выявить правила грамматики текста и грамматики нарратива. Но эти попытки, в свою очередь, уступили место лингвистике текста, одному из стержневых направлений во французском анализе дискурса.

Подход к проблематике языка/речи, разрабатываемый этими учеными, базируется на принципе, коренным образом отличающемся от фундамента структурной нарратологии: это теория речевых жанров М.М. Бахтина. Речевые жанры, присущие всем сферам человеческого общения, рассматриваются как «определенные, относительно устойчивые тематические, композиционные и стилистические типы высказываний» (Бахтин 1979: 237). Не относящиеся ни к языку, ни к речи, речевые жанры, будучи одновременно конвенциональными и нормативными, имеют прагматическую природу и служат своего рода интерфейсом двух определенных Соссюром аспектов языка. По Бахтину, только благодаря речевым жанрам способна существовать коммуникация. Следует отметить, что речевые жанры не сводятся к литературным родам (эпос, лирика и драма) или литературным жанрам. Являясь социолингвистическим феноменом, они воплощаются в бесчисленных вариациях во всех социальных сферах: от первичных, или простых форм (повседневное общение) — до вторичных (сложных) форм (научные труды, литературные произведения, и т.д.), затрагивая также всевозможные промежуточные образования.

Специфические функции (экономические, научные, литературные и т.д.), реализующиеся в рамках различных сфер общения, вкупе с определенными для каждой сферы условиями формируют различные жанры (анализ рынка, научный доклад, сонет, новелла, эссе и т.д.). В основании принципа речевого жанра лежит понятие высказывания, близкое его французскому эквиваленту (l’énoncé) как продукту акта высказывания. Главенствующей характеристикой высказывания в понимании Бахтина как единицы коммуникативной деятельности, четко отличающей его от других единиц языка (лексических, синтаксических и т.д.), является смена речевых субъектов. В последовательности высказываний, смена говорящих оказывается значимым фактором по нескольким причинам. Важнейшим становится то, что единицы языка, составляющие основу общей лингвистической модели, ничего не сообщают: так, предложение как языковая единица строится индивидуальным говорящим, но оно никому не адресовано и не подразумевает никакого ответа. С точки зрения Соссюра (далеко не единственной), коммуникация заключается в нейтральном процессе «кодирования» сообщения пассивным отправителем, которое затем «декодируется» пассивным получателем — система, которая напоминает отправление телеграмм. Напротив, высказывания функционируют другим образом в силу того, что определяются сменой говорящих в процессе языкового общения: высказывание, в отличие от предложения, предполагает активную реакцию слушателя и таким образом являет собой подготовительный этап следующей реплики. Самый очевидный пример этого процесса обнаруживается в диалоге, где участники речевого общения меняются ролями в цепочке коммуникации. Впрочем, для Бахтина диалогическое измерение языка, или «диалогизм», проникает по все аспекты коммуникации, включая внутренние монологи и другие формы ментального дискурса.

Сам собой напрашивается вопрос: почему речевые жанры Бахтина, своего рода реконфигурация соссюровской дихотомии языка и речи, важны для нарратологии? В первую очередь, речевые жанры вводят в изучение языка принципы его прагматического устройства, которое оказывается ближе дискурсу как акту высказывания, чем, к примеру, система знаков, лежащая в основе языка в понимании Соссюра. Кроме того, покрывающие широкий спектр практик речевые жанры формируются в социодискурсивном пространстве и охватывают различные дискурсивные явления — как нарративные, так и ненарративные, литературные и нелитературные, и т.д. Таким образом, концепция речевых жанров примыкает к оппозиции текста/дискурса, поскольку, в отличие от нарративных теорий, базирующихся на дихотомии истории/дискурса, они связаны не только с повествовательными текстами. Безусловно, речевые жанры представлены в композиционном оформлении нарративов, но также они обнаруживаются и в юридических, и в коммерческих документах, и в технических отчетах, и в других всевозможных дискурсивных типах. По этой причине они играют решающую роль в лингвистике текста (см.: Adam 2011 [1999]). Наконец, формальные особенности дискурсивных высказываний, проанализированные Бенвенистом, дополняют бахтинское понимание высказывания. Действительно, такие номинальные признаки, как местоимения или дейктические маркеры, могут свидетельствовать о смене говорящих в процессе речевого обмена.

В последней части своего анализа отношений между французской теорией дискурса и нарратологией я бы хотел остановиться на понятии «сцены высказывания» (scène d’énonciation), которое было введено Домиником Мэнгено. Это понятие объединяет совокупность принципов, ставящих под сомнение разграничение текста и контекста. Мэнгено подчеркивает, что сцена высказывания отличается как от лингвистического термина «ситуация высказывания», так и от социолингвистической концепции «ситуация коммуникации». Оба этих подхода обращаются к вербальной активности как бы «снаружи»; первый — концентрируясь на физическом и/или социальном окружении, второй — на социальном статусе говорящих или на особенностях публикации текста. Что касается термина «сцена высказывания», он несет в себе явное метафорическое значение. Мэнгено акцентирует идею о том, что акт высказывания является «мизансценой», «постановкой», которая осуществляется в форме осознанного процесса и протекает в рамках четко определенного дискурсивного пространства. Заимствуя эту театральную метафору, Мэнгено словно пытается проникнуть в дискурс «изнутри».

Система, предложенная Мэнгено, подразделяется на три типа сцен, определяемых исходя из их прагматического характера.

В первом случае Мэнгено выделяет глобальную сцену (scène globale). Эта категория в большей или меньшей степени соответствует типу текста или типу дискурса. Идентификация книги с художественной литературой, со сборником исторических текстов или с трактатом по ядерной физике предопределяет различные типы читательских пресуппозиций.

Однако глобальная сцена, или тип, действует только в тесной связи с жанровой сценой (scène générique), разработанной с опорой на бахтинскую концепцию речевых жанров. На данном уровне подключаются различные социоисторические условия, соотносящие высказывание с определенным речевым жанром. Это касается предназначения конкретного жанра (школьное сочинение ставит перед собой иные цели, чем, например, вечернее телешоу или политически ориентированное издание), а также лингвистических и стилистических ресурсов (лексические средства административных документов отличаются от стандартов печатной прессы), а также материального носителя (благодаря интернету появилось много новых жанров, таких как блог, чат или форум).

Наконец, отдавая должное индивидуальности любого речевого акта, Мэнгено вводит понятие сценографии (scénographie). Этот термин, обычно обозначающий оформление театральной сцены, в данном контексте отсылает к условиям, которые делают дискурс и продукт дискурса возможным. Кроме того, он добавляет к понятию театральной сцены (рамкам дискурса) измерение –графии (-graphie) (дискурсивного процесса). Сценографию, расположенную на всех уровнях произведения, следует рассматривать не как простое нагромождение смыслов, но как настоящий «стержень высказывания» в дискурсе (Maingueneau 2004: 192 и 201). «Высказывание есть не просто активация предустановленных речевых норм, но конструирование на этой основе индивидуальной мизансцены высказывания: сценографии. […] Понятие сценографии опирается на идею о том, что говорящий обустраивает посредством своего высказывания ситуацию, в рамках которой он предполагает совершить речевой акт» (Maingueneau 2014 : 129). Как правило, и это особенно заметно в литературных произведениях, возникает напряжение между сценографией дискурса и его жанровой сценой.

В качестве примера сцены высказывания и отношений между жанровой сценой и сценографией обратимся к одному из первых английский романов «Памела, или Вознаграждённая добродетель» (1740) Сэмюэля Ричардсона. Роман, опубликованный в виде писем героини-служанки своим родителям с целью показать, каким образом воспитанные женщины рабочего класса в Англии XVIII в. противостояли намерениям их злых хозяев, вполне соответствует эпистолярному жанру. Одновременно сценография в книге обусловливает драматическую ситуацию, в которой опыт героини «обходит» фильтры морализаторских вторжений нарративного голоса; на самом деле читатель становится свидетелем событий, которые словно бы разворачиваются на сцене. Кроме того, по мере развития сюжета дидактическая составляющая романа, адресованная читателям, постепенно устраняется, в то время как моральная твердость героини возрастает параллельно с метаморфозой Мистера Б., его социальным превосходством, его благородными привычками и, наконец, социальным восхождением Памелы по причине замужества. Несоответствие эпистолярной формы романа Ричардсона и внутренней речевой сценографии неразрывным образом связано с социоисторическим контекстом произведения. С точки зрения анализа дискурса «Памела» служит наглядным примером того, что текст, как и дискурс, является не формальной структурой, к которой достаточно всего лишь добавить внешние факты и обстоятельства, но произведением, в ходе которого и формируется контекст.

 

Перевод с французского Ларисы Муравьевой

 

ЛИТЕРАТУРА

Бахтин, М. М.

1979 — «Проблема речевых жанров», Эстетика словесного творчества, Сост. С.Г. Бочаров, Москва, Искусство, 1979, с. 237-280.

Adam, J.-M.

2011 [1999] — La linguistique textuelle: Introduction à l’analyse textuelle des discours, Paris, Armand Colin, 2011[1999].

Barthes, R.

1966 — « Introduction à l’analyse structurale des récits », Communications 8, 1966, p. 1-27.

Benveniste, É.

1974 [1970] — « L’appareil formel de l’énonciation », Problèmes de linguistique générale II, Paris, Gallimard, 1974 [1970], p. 79-88.

Dawson, P.

2017 — « How Many ‘Turns’ Does it Take to Change a Discipline? Narratology and the Interdisciplinary Rhetoric of the Narrative Turn », In Emerging Vectors of Narratology, Peter Hühn, Jan Christoph Meister, John Pier et Wolf Schmid (éd.), Berlin/ Boston, De Gruyter, 2017, p. 405-433.

Maingueneau, D.

2004 — Le discours littéraire. Paratopie et scène d’énonciation, Paris, Armand Colin, 2014.

2014 — Discours et analyse du discours, Paris, Armand Colin, 2014.

Phelan, J.

2005 — « Who’s Here? Thoughts on Narratological Imperialism », Narrative 13 (3), 2005, p. 205-210.

Pier, J.

2003 — « On the Semiotic Parameters of Narrative: A Critique of Story and Discourse », In What is Narratology? Questions and Answers Regarding the Status of a Theory, Tom Kindt et Hans-Harald Müller (éd.), Berlin/New York, Walter de Gruyter, 2003, p. 73-97.

2011 — « Is There a French Postclassical Narratology? », In Current Trends in Narratology, Greta Olson (éd.), Berlin/ New York, De Gruyter, 2011, p. 336–367.

2017 — « Von der französischen strukturalistischen Erzähltheorie zur nordamerikanischen postklassischen Narratologie », In Grundthemen der Literaturwissenschaft: Erzählen, Martin Huber et Wolf Schmid (éd.), Berlin/ Boston, De Gruyter, 2017, p. 59–87.

Prince, G.

1987 [2003] — Dictionary of Narratology, (édition révisée), Lincoln/London, University of Nebraska Press, 1987 [2003].

Patron, S.

2018 — Introduction à al narratologie post-classique. Les nouvelles directions de la recherche en narratologie, Villeneuve d’Ascq, Presses universitaires du Septentrion, 2018.

Todorov, T.

1966 — « Les catégories du récit littéraire », Communications 8, 1966, p. 125–151.

Джон Пир

Ph.D., Университет Нью-Йорка (1983), профессор-эмерит в университете Тура, там же был преподавателем английской литературы XIX – XX вв. Научный сотрудник Центра исследований в области языка и искусств (CNRS) в Париже и соруководитель семинара “Современные нарративные исследования” с 2003 г. Область исследовательских интересов связана с междисциплинарным подходом к теории нарратива с опорой на семиотику, теорию сложных систем, интертекстуальность, интермедиальность и анализ дискурса. Соредактор серии «Нарратология» в издательстве De Gruyter и со-основатель (в 2009 г.) Европейского Нарратологического Сообщества (European Narratology Network, (ENN)), президентом которого он был с 2013 по 2015 гг. Автор многочисленных статей, глав монографий и книг, а также (со)редактор более чем пятнадцати коллективных изданий, включая Handbook of Narratology (2e изд. 2014), Emerging Vectors of Narratology (2017), Le formalisme russe cent ans après (2018) и Contemporary French and Francophone Narratology (в печати).